Мой сайт

Главная » 2011 » Декабрь » 27 » Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера

---

19:24 Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера

Скачайте и откройте один из архивов. После этого вам будет доступен для скачивания файл: Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера Если файл не скачивается, воспользуйтесь дополнительной ссылкой и распакуйте следующий архив. Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера">Ссылка: Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера">Зеркало: Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера">Зеркало 2: Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера Файл: Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера - был проверен антивирусом Kaspersky Antivirus и ESET NOD32. Вирусов не обнаружено! (Калифорния, охота, флот, Гришка Распутин и мировая война) Кроме меня у моих родителей детей не было. Матери моей в то время было 22 года, с нами жили младшие её сёстры – сперва Елизавета, потом Александра Викторовна. Последняя и начала меня учить: читать, писать, молитвам, священной истории и французскому языку. Молодая мать и ещё более молодые тётки баловали меня беспредельно. Мальчик я, видимо, был резвый, в шалостях мало стеснялся, так что более солидного возраста родственницы пророчили, что из меня вырастет разбойник и что, подобно моему троюродному деду Валериану Гавриловичу Ермолову, начну я по большим дорогам грабить. Когда мне минуло пять лет, то, к ужасу молодых тётушек и матери, отец подарил мне по его заказу за 75 копеек сделанный настоящий маленький топор, сталью наваренный, остро отточенный, который и стал моей единственной игрушкой. Прекрасно помню, что в моей комнате всегда лежала плаха дров, обычно берёзовая, которую я мог рубить всласть. Дрова в то время, длиною в сажень, продавались кубами по три рубля за кубическую сажень (это я знал уже и тогда), плахи были толстые, вершка по три, и я немало торжествовал, когда удавалось после долгой возни перерубить такую плаху пополам, усыпав щепою всю комнату. Должно быть, с топором у меня дело шло гораздо спорее, чем с букварём, так как мне врезался в память упрёк Александры Викторовны: – Вот Маша уже бегло читает, а ты всё на складах сидишь, – И мой на это ответ: – Маше-то шесть лет, а мне всего пять. Здесь невольно вспоминается рассказ о моём отце, которого попросили взять Александру Викторовну из Нижегородского института, где она заканчивала курс. Мой отец в то время был председателем Алатырской земской управы, помещик, владелец прекрасной старинной усадьбы и шестисот десятин превосходнейшей земли. Ездил он ежегодно, подобно другим помещикам, в Нижний на ярмарку закупать годичный запас провизии. У других, конечно, это делалось так, что барин ехал в крытом тарантасе или коляске, а отдельно шли возы с закупленным в сопровождении бурмистра или старосты. Но у отца были свои привычки и свои взгляды. Ездил он на ярмарку без кучера, на громадном сноповозном рыдване. В рыдван впрягалась тройка лошадей, отец захватывал с собою изрядное количество кож и верёвок. Рыдван этот был на железном ходу, взятом от прадедовской кареты работы какого-то венского мастера, а потому неизносимым. Так вот в день выпуска произошло следующее: в переполненный каретами и колясками парадный институтский двор въезжает запряженный тройкой отличных лошадей рыдван, нагруженный верхом, закрытый чёрными кожами и на совесть обвязанный верёвками. Рыдваном правит рослый, широкоплечий, обросший окладистой чёрной бородою мужчина в папахе и казацком бешмете, перепоясанном вершковой ширины сыромятным ремнём. На этом ремне у левого бока висит полуаршинной длины жёлтой кожи кобура, из которой спереди поблёскивает рукоятка громадного револьвера. Не обращая ни малейшего внимания на крики швейцара, отец на рыдване подкатил прямо к парадному подъезду, соскочил с облучка и вручил изумлённому швейцару карточку: " ...Николай Александрович Крылов Подав письмо на имя начальницы института, он заявил, что приехал за девицей Ляпуновой. Когда девица Ляпунова вышла к нему, он ей сказал: – Поедемте, Сонечка вас в Алатыре давно ждёт, – потом подставил ей ловко левое колено, правую ладонь, весьма напоминавшую медвежью лапу, и, слегка поддерживая левой рукой, вскинул как пёрышко на верх полуторасаженной высоты рыдвана. После этого вскочил сам, разобрал вожжи, гикнул и был таков. Девица Ляпунова и опомниться не успела. Много лет ходил об этом рассказ по Нижегородской губернии, и многие спрашивали: – Да что он – потомок Стеньки Разина или внук Емельки Пугачёва? – Если Александра Викторовна будет жить с нами, то её институтские замашки и привычки надо из неё вырвать так, как вырывают зуб – с корнем, единым махом. Я упомянул отцовский револьвер в жёлтой кобуре. Этот револьвер в 1905 г., когда частным лицам было запрещено без особого разрешения иметь оружие, отец подарил мне, так как я тогда был в чине полковника, заведовал Опытовым бассейном, т.е. был начальником отдельной части и имел целый арсенал всякой всячины. Револьвер этот мастера Blanchard’а был куплен отцом в Париже в 1857 г. после того, как в Муромском лесу к нему пристали двое татар и шли рядом с возом, всё щупая, что на возу. Они отстали лишь когда случайно из боковой дороги выехала артель крестьян-дровосеков: – Ну, купец, счастлив твой бог, что ты нас повстречал, гнил бы ты в овраге. Ведь это были Ахметка и Абдулка – разбойники ведомые. С тех пор, куда бы отец ни ездил на лошадях, он с этим револьвером не разлучался. Ещё с детства помню, что он показывал другим, как надо носить револьвер на левом боку рукояткой вперёд, чтобы выхватывать моментально и пулю всадить не целясь, навскидку, что он и проделывал мастерски. В саду для этих целей был сделан мешок с мишенью и сеном. Кстати о Пугачёве. Мой отец родился в 1830 г. и, будучи мальчиком, знал ещё тех почтенных старцев, которые в молодости видели Пугачева и помнили его поход через Симбирскую губернию до с. Исы Пензенской губернии. В числе этих старцев был и дед отца, Михаил Федорович Филатов, умерший в 1857 г., 98-и лет, вспоминавший, как вся семья Филатовых с конвоем из псарей, охотников и доезжачих скрывалась в Засурских лесах. Отец любил рассказывать то, что слыхал от этих стариков. У меня с детства врезался в память такой рассказ. Идя походом из Казани на Пензу, Пугачев взял Алатырь. Прежде всего он велел отрубить голову городничему, а на утро следующего дня согнать народ в собор приносить присягу. Собрался народ, собор переполнен, только посередине дорожка оставлена, царские ворота в алтарь отворены. Вошёл Пугачев и, не снимая шапки, прошёл прямо в алтарь и сел на престол. Весь народ, как это увидал, так и упал на колени – ясное дело, что истинный царь. Тут же все и присягу приняли, а после присяги народу «Милостивый манифест» читали. Мне, в то время пятилетнему мальчику, тоже казалось, что если человек вошёл в церковь в шапке, прошёл через царские двери, сел на престол, то, конечно – царь. И я не понимал только, почему его зовут Пугачев. «Милостивый манифест» мне много лет спустя довелось прочесть в «Русской старине», где он был напечатал через сто лет после Пугачёвского бунта. Помню, начинался он так: «Жалую вас и крестом, и бородою, и волею, и землёю, и угодьями, и лесами, и лугами, и рыбными ловлями, и всем беспошлинно и безданно…» Понятно, что такой манифест навеки врезался в память тех крестьян, которые слышали его чтение и передавали из поколение в поколение. Этот манифест, всего в несколько строк, не чета был Филаретовскому в восемь страниц от 19 февраля 1861 г. Дом бабушки Марии Михайловны был в Алатыре на Троицкой улице, как раз напротив колокольни Троицкого монастыря. Собственно, имелось два дома на усадьбе. В одном, в комнатах, выходивших на улицу, помещалась управа – туда мне нельзя было ходить до обеда, ибо происходило какое-то «присутствие», а в задних комнатах располагались детская, столовая, спальни. В другом доме жила бабушка Мария Михайловна и старушки – Анна Петровна Скобеева, Марья и Ольга Андреевны Ивановы. Скобеева умерла в глубокой старости, когда я уже был офицером, поэтому её и помнил. Старушек же Ивановых запомнил с детства потому, что по просьбе бабушки её родственник, богатый помещик Федор Иванович Топорнин, привёз из Москвы и подарил Марье Андреевне швейную машинку – в то время такую диковинку, что чуть ли не весь город перебывал, чтобы посмотреть невиданную вещь. И я частенько бегал к Марье Андреевне подивиться, как это машинка сама шьёт, когда ногой лишь колесо вертят. В Троицком монастыре жил в то время архимандрит Авраамий, пользовавшийся большим уважением в Алатыре и во всей округе. Конечно, у него имелось множество поклонниц, и в их числе наиболее знатные и старые – Настасья Петровна Новосильцева, моя бабушка Мария Михайловна Крылова, дальняя родственница знаменитого генерала Елизавета Гавриловна Ермолова и Анна Петровна Демидова. Других я, конечно, в том возрасте не запомнил. Отец архимандрит удостаивал по временам принимать трапезу от своих почитательниц, впрочем, соблюдая строгую очередь. Понятно, что старицы одна перед другой старались получше угостить батюшку. Трапеза обставлялась торжественно, приглашались почётнейшие граждане города и, конечно, старицы. Само собой разумеется, готовился чисто рыбный стол, а в Суре в то время рыбы имелось вдоволь, аршинная стерлядь весом фунтов в десять стоила два рубля и особенной редкостью не считалась. Вот по поводу этих-то трапез я два раза сыграл злую шалость. В последней признался лишь через 25 лет, будучи уже профессором Морской академии. Как сейчас помню, на сладкое готовилось лимонное желе, которое особенно любил батюшка. Это желе готовилось на «рыбьем клею», т.е. «веществе постном», но рыбий клей требовал какого-то искусства, иначе желе выходило тусклым. И вот в одной лавке появился привезенный из Нижнего «очищенный рыбий клей», называемый «желатин». Стала бабушка готовить желе на желатине, и выходило оно на редкость чистое и прозрачное. Изготовила и моя мать как-то у нас на сладкое такое желе, и зашёл у неё разговор с отцом: – Знаешь ли ты, Сонечка, что такое желатин, на котором ты готовишь желе и которым маменька угощает Авраамия? – Знаю, очищенный рыбий клей. – Вот то-то что нет. Вернее сказать, очищенный столярный клей. Делают его из телячьих ножек, телячьей головки и пр. Одним словом, это как бы очищенный и засушенный телячий студень, так что хорошо маменька архимандрита-то своего скоромит. Слова эти мне запомнились, и я, видимо, решил свои познания проявить и действительно проявил. Как-то раз подали на одном из торжественных обедов знаменитое желе, пробрался я в столовую, и прямо к бабушке: – Бабушка, бабушка, а знаете вы, что такое желатин, на котором желе делается? – Зачем тебе? Это – очищенный рыбий клей. – А вот и нет! Папа сказал, что его из телячьих ножек делают, и что он скоромный и батюшка оскоромился. Эффект получился поразительный! Ему бы позавидовал сам Gavarni для «Enfant terrible». Меня за проявление химических познаний обещали высечь, но дело как-то обошлось. Вторая шалость была злостная. Учинил я её, когда мне исполнилось лет шесть. Знал я, что батюшка Авраамий любит разварного судака, и притом непременно голову. Сура на большей части своего протяжения течёт песками, а судаки в ней водились и по величине, и по вкусу редкостные (недаром по-немецки судак Sander – песчаником зовётся). Вот и выследил я, что у бабушки на кухне большой обед готовится для батюшки Авраамия – и по обыкновению громадный разварной судак. Выложила кухарка Марья-мордовка судака на блюдо, обложила всякой всячиной – только соусом полить и на стол нести. А я заранее чуть не целый карман громадных чёрных тараканов заготовил. Вышла Марья из кухни, я мигом и насовал этих тараканов и под жабры, и под тумак (язык) – одним словом, куда только можно было. После этого принял самый невинный вид и жду, что дальше произойдёт. Понесла Марья судака в столовую, я насторожился… Вдруг слышу какое-то смятение, ахи, охи… Удрал я в наш дом, в свою комнату, предпочитая не дожидаться окончательной развязки. – Сознавайся, ты насажал тараканов?! – Никаких тараканов не видел и даже не знаю, о чём спрашиваете. За неимением прямых улик меня оставили – в сильном подозрении, но наказанию не подвергли. Только лет через двадцать пять, когда бабушке минуло 90 лет и съехались родные поздравлять её, сознался, что тараканы были моих рук дело. Среди присутствовавших были старики, которые знаменитый обед помнили, а кто из них был помудрее, те говорили: – Я тогда же говорил, что виноват ты или не виноват, а выпороть тебя следовало – видели, как ты на кухне вертелся. Ахметка и Абдулка. История происхождения отцовского револьвера">

1 2 3 4 5 Просмотров: 363 | Добавил: ale-na | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0